VII

Не забывайте о великой стуже В юдоли нашей,
стонущей от бед.
Брехт. Трехгрошовая опера 1.

Фюстель де Куланж 2 рекомендует историку, желающему проникнуться какой-либо эпохой, выбросить из головы все, что ему известно о последующем ходе событий. Лучшей характеристики приема, с которым порвал исторический материализм, и не придумать. Речь идет о приеме вживания. Истоки его — в лености сердца, acedia, неспособной овладеть подлинным образом истории, вспыхивающим лишь на миг. У теологов Средневековья она слыла первопричиной меланхолии. Флобер, знававший ее, пишет: «Реu de gens devineront combien il a fallu être triste pour ressusciter Carthage» 3. Природа этой печали станет яснее, если задаться вопросом, в кого же собственно вживается последователь историзма. Ответ неизбежно гласит: в победителя. А все господствующие в данный момент — наследники всех, кто когда-либо победил. Соответственно, вживание в победителя в любом случае идет на пользу господствующим в данный момент. Этого для исторического материалиста достаточно. Любой побеждавший до сего дня — среди марширующих в триумфальном шествии, в котором господствующие сегодня попирают лежащих сегодня на земле. Согласно давнему и ненарушаемому обычаю добычу тоже несут в триумфальном шествии. Добычу именуют культурными ценностями. Исторический материалист неизбежно относится к ним как сторонний наблюдатель. Потому что все доступные его взору культурные ценности неизменно оказываются такого происхождения, о котором он не может думать без содрогания. Это наследие обязано своим существованием не только усилиям великих гениев, создававших его, но и подневольному труду их безымянных современников. Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства. И подобно тому, как культурные ценности не свободны от варварства, не свободен от него и процесс традиции, благодаря которому они переходили из рук в руки. Потому исторический материалист по мере возможности отстраняется от нее. Он считает своей задачей чесать историю против шерсти.

1. Строки из финального хорала пьесы, пер. С. Апта.
2. Н.Д. Фюстель де Куланж (1830-1889), французский историк-позитивист.
3. «Немногие догадаются, сколько мне потребовалось печали, чтоб воскресить Карфаген».

...
Давайте-давайте, скажу я, бредя к дикому овсу с У У в переноске и маленькой Умой, несущей корзинку. Просто продолжайте рассказывать о том, как мамонт завалился на Буба, как Каин напал на Авеля, как бомба упала на Нагасаки, как горящее желе напалма сбрасывали на жителей деревень, как ракеты упадут на Империю зла и о других шагах Восхождения Мужчины.
Если дело людское — положить что-то нужное (поскольку оно полезно, съедобно или красиво) в сумку, или в корзину, или в свернутый кусок коры или листа, или в сплетенную из твоих волос сетку, или во что-то еще, и отнести это с собой домой (дом — другой, более крупный мешок или сумка, вместилище для людей), а позднее достать и съесть, или поделиться, или запасти на зиму в емкости потверже, или положить в лекарственный сверток, или на алтарь, или в музей, святилище, место, в которой хранится священное, и на следующий день, вероятно, еще раз то же самое — так вот если делать это — нечто человеческое, если требуется именно это, то все же я — человеческое существо. Всецело, свободно, радостно, и так — впервые.
Отнюдь не лишенное агрессивности или воинственности человеческое существо, пусть это будет сказано сразу. Я — стареющая рассерженная женщина, мощно наносящая удары своей сумочкой и отбивающаяся от хулиганов. Однако при этом я не считаю себя героической женщиной — как не считает и никто другой. Просто приходится заниматься этой чертовщиной, чтобы была возможность продолжать собирать дикий овес и рассказывать истории.
...
И когда я начала писать научно-фантастические романы, то начала таскать этот огромный тяжеленный мешок всякой всячины. Моя сумка полна обывателей, и простаков, и крошечных семян вещей меньше горчичного зернышка, и хитросплетенных сетей, которые, если их кропотливо расплести, являют глазу синюю гальку, в ней есть невозмутимо работающий хронометр, показывающий время другого мира и череп мыши. Сумка полна начал без концов, инициаций, потерь, превращений и переводов, хитростей, которых гораздо больше, чем конфликтов, ловушек и заблуждений, которых больше, чем триумфов, застрявших космических кораблей, проваленных миссий и не понимающих людей. Я говорила, что сделать захватывающую историю о том, как мы вылущивали зерна дикого овса из оболочки, трудно, но я не говорила, что это невозможно. Разве кто-нибудь говорил, что писать роман легко?
...

против анти-утопизма (другой маленький манифест):

Здесь, конечно, приходится иметь дело с неизбежным возражением: что утопизм привел к совершенно ужасным последствиям, к сталинистам, маоистам и другим идеалистам, которые пытались создавать общества невозможных форм, убивая в процессе миллионы людей.
Этот аргумент противоречит фундаментальному заблуждению: что представление лучших миров — само по себе уже есть проблема. Сталинисты и их последователи убивали не потому, что они мечтали великие мечты, в действительности сталинисты известны как раз свои коротким воображением, а потому что они принимали свои мечты за научные факты. Такое заблуждение позволяло им чувствовать, что они имеют право навязывать свои точки зрения посредством машины насилия. Анархисты не предлагают ничего подобного. Они не полагают никакого бесповоротного курса истории, и никто не может продвигать курс свободы, создавая новые формы принуждения. Фактически, все формы системного насилия (среди прочих вещей) являются противниками воображения как политического принципа, и единственный способ начать думать об устранении системного насилия — это признать его наличие.
И, конечно, можно было бы написать очень длинную книгу о зверствах, которые совершались на протяжении истории циниками и прочими пессимистами…
Таково первое положение. В качестве второго я бы предложил, что анархистская социальная теория должна была бы скромно отказаться от каких бы то ни было проявлений авангардизма. Если говорить совсем определенно, то роль интеллектуалов совсем не в том, чтобы формировать элиту, которая сможет совершить корректный стратегический анализ и потом повести за собой массы. Но если не в этом, то в чем? Это одна из причин почему я назвал данное сочинение «Фрагметами анархистской антропологии», потому что антропология может помочь в данном вопросе. И не только потому, что большинство актуально существующих самоуправляющихся обществ и актуально существующих нерыночных экономик в мире изучались более антропологами, чем социологами и историками. А потому, что этнографическая практика предоставляет по крайней мере что-то вроде модели, пусть даже и достаточно грубой и приближенной, модели того как может работать, как в реальности может функционировать не-авангардная революционная интеллектуальная практика. Когда кто-то занимается этнографическими исследованиями, то он наблюдает что люди делают, а потом пытается выявить скрытую символическую, моральную или прагматическую логику, которая стоит за их действиями; он пытается постичь каким образом обычаи и действия людей обретают смысл, но пытается постичь такими способами, о которых сами эти люди ничего не знают. Одна очевидная роль для радикального интеллектуала — это хорошенько выполнять вот что: смотреть на тех, кто создает жизнеспособные альтернативы, и пытаться выявить то, что может стать более пространной импликацией того, что (уже) делается. И затем предложить эти идеи обратно, не как некое предписание, но как посильный вклад, как подарок. Это более или менее то, что я пытался сделать несколькими параграфами ранее, когда я предлагал, что социальная теория могла бы изменять саму себя в духе процесса прямой демократии. И, как показывает тот пример, такого рода проект должен был бы в действительности иметь два аспекта, или момента — это кому как больше нравится: один — этнографический, один — утопический, находящиеся в постоянном диалоге.
Ничто из этого не имеет отношения к тому на что была похожа антропология, даже радикальная антропология, последние сто лет или около того. И тем не менее, на протяжении многих лет, имело место странное сходство между антропологией и анархизмом, которое и само по себе примечательно.